Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не
в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…»
В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг
упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я
смертью окончу жизнь свою».
С рукой мертвеца
в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о
смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет
в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и
спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как
смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг
в глухую полночь, когда все уже
спало в доме, раздается
в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
— А вы, хлопцы! — продолжал он, оборотившись к своим, — кто из вас хочет умирать своею
смертью — не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными под забором у шинка, подобно всякой
падали, а честной, козацкой
смертью — всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться
в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов?
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его
смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя
в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И
упал он силою и воскликнул
в душевной немощи...
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел
в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она
спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о
смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Клим Самгин подумал:
упади она, и погибнут сотни людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие люди из пьес Островского. Еще большие сотни,
в ужасе пред
смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все здания, храмы, стены Кремля.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и
спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали
в трещину гнилого пола.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали
в ленивом покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и
спать положат, а при
смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
К ногам злодея молча
пасть,
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя на поруганье,
Утратить жизнь — и с нею честь,
Друзей с собой на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И
смерти кинуться
в объятья,
Не завещая никому
Вражды к злодею своему!..
Но ей до
смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда
в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все
в городе,
в домах, на улице,
в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не
спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
— Не то что
смерть этого старика, — ответил он, — не одна
смерть; есть и другое, что
попало теперь
в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь
в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен
в тебя, мальчик…
Вон и риф, с пеной бурунов, еще вчера грозивший нам
смертью! «Я
в бурю всю ночь не
спал и молился за вас, — сказал нам один из оставшихся американских офицеров, кажется методист, — я поминутно ждал, что услышу пушечные выстрелы».
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по
смерти его, отправилась на долгий срок
в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша
попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того не знал.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая
в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов,
попав к ним
в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной
смерти отказаться от христианства и перейти
в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз
в полученной
в тот день газете.
Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то
смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут
в мире и боги: все равно
падут пред идолами.
По
смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они были совершенно забыты и заброшены отцом и
попали все к тому же Григорию и также к нему
в избу.
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле
в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился
в ноги своей госпоже и,
в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней
в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность,
попал в приказчики, а по
смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался
в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение, что «это безумие»-то есть, не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной
смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый раз
в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил
в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять
в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком
спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
Другой, из видов предупредительной осторожности, требовал новых обеспечений, чтоб
в случае моей
смерти воспитание и содержание моих детей не
пало на бедную коммуну.
Не раз она решалась «обкормить» мужа, но, как и все злонравные люди, трусила последствий такого поступка. Ведь у всех ее жизнь была на виду, и, разумеется,
в случае внезапной
смерти Савельцева, подозрения прежде всего
пали бы на нее.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона
упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет
смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем
в руке его булатный нож.
Господа стихотворцы и прозаики, одним словом поэты,
в конце прошедшего столетия и даже
в начале нынешнего много выезжали на страстной и верной супружеской любви горлиц, которые будто бы не могут пережить друг друга, так что
в случае
смерти одного из супругов другой лишает себя жизни насильственно следующим образом: овдовевший горлик или горлица, отдав покойнику последний Долг жалобным воркованьем, взвивается как выше над кремнистой скалой или упругой поверхностыо воды, сжимает свои легкие крылья,
падает камнем вниз и убивается.
Но все это факты уже конченные; мы видим здесь уже совершившуюся
смерть личности и можем только догадываться о той агонии, через которую перешла молодая душа, прежде чем
упала в это положение.
Мать
в то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и
в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой
смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала
спать в сени, даже почти не кормила.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, — я часто думала о
смерти, и я бы нашла
в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она
спит в соседней комнате, бедный ребенок!
Барыня давно ей простила, и
опалу сложила с нее, и с своей головы чепец подарила; но она сама не захотела снять свой платок и все ходила
в темном платье; а после
смерти барыни она стала еще тише и ниже.
Благодаря переговорам Аннушки и ее старым любовным счетам с машинистом Тараско
попал в механический корпус на легкую ребячью работу. Мавра опять вздохнула свободнее: призрак голодной
смерти на время отступил от ее избушки. Все-таки
в выписку Тараска рубль серебра принесет, а это, говорят, целый пуд муки.
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней
смерти друга, не раз я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы я привлек его
в наш союз и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от той, которая
пала на его долю».
Это бывает, как давно заметила народная мудрость,
в отдельных семьях, где болезнь или
смерть вдруг
нападает на близких неотвратимым, загадочным чередом.
И она была права: тотчас же после
смерти ЖеньКи над домом, бывшим Анны Марковны Шайбес, а теперь Эммы Эдуардовны Тицнер, точно нависло какое-то роковое проклятие:
смерти, несчастия, скандалы так и
падали на него беспрестанно, все учащаясь, подобно кровавым событиям
в шекспировских трагедиях, как, впрочем, это было и во всех остальных домах Ям.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе
в дом; на меня
нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от
смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Все-таки мы воздадим честь севастопольским героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова [Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — вице-адмирал русского Черноморского флота, один из организаторов Севастопольской обороны; 5 октября 1854 года был смертельно ранен при отражении штурма Малахова кургана.], все были Леониды при Фермопилах [Леониды при Фермопилах — Леонид — спартанский царь;
в 480 году до н. э. защищал узкий проход Фермопилы с тремястами спартанцев, прикрывая от натиска персов отход греческих войск, пока все триста человек не
пали смертью храбрых.], — ура великим севастопольцам!
На этот раз Легкомысленный спасся. Но предчувствие не обмануло его. Не успели мы сделать еще двух переходов, как на него
напали три голодные зайца и
в наших глазах растерзали на клочки! Бедный друг! с какою грустью он предсказывал себе
смерть в этих негостеприимных горах! И как он хотел жить!
Оказалось, что умертвия тут нет никакого, а последовала
смерть от стужи, а рана на голове оттого, мол, что
упала девка
в гололедь и расшибла себе голову.
С этих пор заведение Тюрбо сделалось рассадником нравственности, религии и хороших манер. По
смерти родителей его приняла
в свое заведование дочь, m-lle Caroline Turbot, и, разумеется, продолжала родительские традиции. Плата за воспитание была очень высока, но зато число воспитанниц ограниченное, и
в заведение
попадали только несомненно родовитые девочки. Интерната не существовало, потому что m-lle Тюрбо дорожила вечерами и посвящала их друзьям, которых у нее было достаточно.
Зачем она к этим морским берегам летит — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она
упадет на солончак, полежит на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни
смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя
в соль положат, и лежи до конца света солониною.
Но зато, когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую-то особенную прелесть
в опасности,
в этой игре жизнью и
смертью; вам хочется, чтобы еще и еще и поближе
упало около вас ядро или бомба.
Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые
в те тяжелые времена не
упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к
смерти, не за город, а за родину.
И эти люди — христиане, исповедующие один великой закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не
упадут с раскаянием вдруг на колени перед Тем, Кто, дав им жизнь, вложил
в душу каждого, вместе с страхом
смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья?
— Если любовь — то великое счастье. Если обман — то
смерть. — И с этими словами поднесла к губам пузырек и вдруг
упала в страшных конвульсиях.
Но больше всего их очаровывали и крепче всего запечатлелись
в их памяти его рассказы о военных походах, сражениях и стоянках на бивуаках, о победах и отступлениях, о
смерти, ранах и лютых морозах, — неторопливые, эпически спокойные, простосердечные рассказы, рассказываемые между вечерним чаем и тем скучным часом, когда детей позовут
спать.
Платя дань веку, вы видели
в Грозном проявление божьего гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой, не бояся ни
опалы, ни
смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое дело, и каждое слово, и каждая мысль вырастает, как древо; и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне
в русской жизни, таит свои корни
в глубоких и темных недрах минувшего.
— Да вот что, хозяин: беда случилась, хуже
смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит он теперь, должно быть,
в тюрьме, горем крутит, горе мыкает; а за что сидит, одному богу ведомо; не сотворил никакого дурна ни перед царем, ни перед господом; постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню его, когда они лукавством своим, среди веселья, на дом
напали и дотла разорили.
В худшем же случае будет то, что при всех тех же прежних условиях рабства меня еще пошлют на войну, где я вынужден буду убивать ничего не сделавших мне людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит и где могу
попасть в такое место, как это бывало
в Севастополе и как бывает во всякой войне, где люди посылаются на верную
смерть, и, что мучительнее всего, могу быть послан против своих же соотечественников и должен буду убивать своих братьев для династических или совершенно чуждых мне правительственных интересов.
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться с нею. А когда она ушла, он вспомнил Марфу, сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая мысль о
смерти, стерегущей его где-то близко, — здесь,
в одном из углов, где безмолвно слились тени, за кроватью, над головой, — он спрыгнул на пол, метнулся к свету и —
упал, задыхаясь.
— Оно точно-с, — отвечал письмоводитель, но как-то вяло, как будто ему до
смерти хотелось
спать, — многие нынче
в черта не веруют!
В обоих случаях Круциферскому не приходилось ничего делать, а
смерть падала на его счет, и молодой доктор всякий раз говорил дамам: «Странная вещь, ведь Яков Иванович очень хорошо знает свое дело, а как не догадался употребить t-rae opii Sydenhamii капель X, solutum in aqua distil lata [Сиденгэмовой настойки опия капель 10, разведенных
в дистиллированной воде (лат.).] да не поставил под ложечку сорок пять пиявок; ведь человек-то бы был жив».
Это инстинктивное стремление бывает так сильно, что не видавши трудно поверить: несмотря на ужасную быстрину, с которою летит спертая полая вода, вырываясь
в вешняках или спусках из переполненных прудов, рыба доходит до самого последнего, крутого падения воды и, не имея уже никакой возможности плыть против летящего отвесного вниз каскада — прыгает снизу вверх; беспрестанно сбиваемые силою воды,
падая назад и нередко убиваясь до
смерти о деревянный помост или камни, новые станицы рыб беспрестанно повторяют свои попытки, и многие успевают
в них, то есть
попадают в пруд.
Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым днем теряя надежды, люди
в страхе смотрели на эту луну, острые зубья гор, черные
пасти ущелий и на шумный лагерь врагов — всё напоминало им о
смерти, и ни одна звезда не блестела утешительно ля них.